Уже третье поколение рождается после страшной войны, названной Великой Отечественной. Третье поколение счастливых людей, не переживавших этот кошмар. Как рассказать им, что это было? И как рассказать, почему вообще надо об этом рассказывать? Особенно теперь, когда малограмотные невежды вновь вскидывают руку в приветствии Третьего рейха: "Хайль!" Когда твоим сокурсникам с другим цветом кожи проламывают череп в глухой ненависти, а собравшиеся молодчики в безоглядном рвении, что спирает дыхание, клянутся верности идеям Гитлера. И их немало, нацистов старого образца. И самое невероятное — больше всего здесь, в России, где жертв нацистской идеологии — миллионы. Как рассказать, к чему ведут эти преступные игры? Кажется, мы нашли способ — мы посылаем поколениям, не знавшим страшной войны, письмо дочери Геббельса, сподвижника и соратника Гитлера. Письмо, которое она послала 64 года назад своему другу накануне гибели, дошло до нас. И до вас. Прочитайте его. Возможно, ей лучше удастся рассказать, что такое нацизм и к чему он приводит. Рассказать в майские победные дни тогда, когда нацизм пал, казалось, навсегда.

18 апреля 1945 года глава Имперского министерства народного просвещения и пропаганды, государственный президент Берлина Йозеф Геббельс отдал приказ начать планомерное уничтожение всех документов своего министерства, архивов и личной переписки сотрудников.

19 апреля Геббельс в последний раз обратился по радио к немецкой нации и от имени фюрера призвал немцев выстоять и победить.

20 апреля Геббельс… в последний раз поздравил Гитлера с днем рождения.

22-го около 17.00 вместе с женой Магдой и шестью детьми он спустился в бомбоубежище рядом с рейхскан-целярией, оборудованное для временного проживания… Это жилище, получившее название "бункер фюрера" стало для семьи Геббельсов последним.

О пребывании Гитлера и всех, кто до конца оставался с ним в бункере, известно многое. Но источники этой информации весьма сомнительны, поскольку представляют собой в основном показания, даваемые на допросах. Еще есть мемуары, верить которым нельзя вообще. Расшифровано несколько "прослушек", которые сумел установить в бункере представитель, а на деле — шпион Гиммлера генерал Бергер. Но сведения, которые они дают, обрывочны и, проясняя одно, совершенно запутывают другое. Еще есть тексты завещаний…

Но, конечно, самое интересное — это письма. Например, письмо Магды Геббельс, которое она писала своему сыну от первого брака Гаральду. Письмо-прощание. Обнаружено также письмо самого Геббельса, тоже адресованное Гаральду, и письмо Геббельса матери, от которого уцелел лишь клочок. Чудом сохранились и две записки секретарш Гитлера, которые девушки не сумели передать наверх своим родным…

Во всех этих посланиях, написанных взрослыми, буря эмоций и почти никакой информации для историков. Слишком многое приходится читать между строк.

Но давайте вспомним, что, помимо взрослых, в бункере Гитлера с 22 апреля по 1 мая, то есть в течение почти десяти самых трагических в истории нацистской Германии дней, находились еще и дети. Маленькие дети: от 13 до четырех с половиной лет. Хельга, Хильда, Хельмут, Хольда, Хедда, Хайди…

Этих детей — пятерых дочерей и сына Йозефа и Магды Геббельс — принято упоминать только дважды: при их прибытии в бункер с отцом и матерью и — уже мертвыми.

Эти дети так и проходят по всем материалам, фильмам, публикациям как жертвоприношение преступных родителей — все шестеро в одной трагической связке, все шестеро, как одна невинная жертва, как "дети Геббельса".

Впрочем, старшую Хельгу уже трудно назвать ребенком. Хельге шел четырнадцатый год! Самый сложный — так отзывались о ней сами родители — ребенок в семье Геббельсов переживал период физического и духовного созревания, сложнейший период в человеческой жизни.

Именно благодаря старшей дочери Геббельсов Хельге я вынуждена была разделить этих детей, разорвать безликое целое, именуемое "детьми Геббельса", и сделать это… вслед за самой стремительно повзрослевшей Хельгой.

"…Сейчас пойду наверх, к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше МЫ были мы, а теперь, с этой минуты, есть ОНИ и Я", — так она написала, внезапно все поняв и все приняв с непостижимым для юного сердца мужеством.

"Этот ребенок протестует против всего.., я с ней уже не справляюсь. Возможно, это возраст.., и это пройдет… Хельга — самый сложный мой ребенок. Этот маленький бунтарь может разрушить все, из-за нее очередная ссора… Я вынужден был проявить строгость… Может быть, чрезмерную?.. Надеюсь, когда она повзрослеет, то поблагодарит меня за принятые к ней меры…", — из дневника Геббельса от 4 февраля 1945 года.

Хельга повзрослела… перед самой смертью. Свидетельство тому — это письмо, которое она писала все дни пребывания в бункере своему другу и первой любви Генриху Лею, сыну вождя Трудового фронта Роберта Лея и (одновременно) племяннику Рудольфа Гесса.

Они были почти ровесниками, вместе росли, дружили, были влюблены друг в друга. Но мать Генриха, многое поняв в сути происходящих событий, ушла от мужа и тем сумела спасти своих детей. Магда Геббельс осталась. Результат известен. Это письмо Хельги Геббельс:

Мой дорогой Генрих!

Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала в ответ на твое. Я, наверное, должна была его послать, и я могла бы — передать с доктором Мореллем (1), который сегодня уехал из Берлина. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей

вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться. Мы сегодня днем переехали в бомбоубежище; оно устроено почти под самой рейхсканцелярией канцлера. Тут очень светло, но так тесно, что некуда пойти; можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и сидят телефонисты. Не знаю, можно ли оттуда звонить. Берлин очень сильно бомбят и обстреливают из пушек, и мама сказала, что тут безопасно, и мы сможем подождать, пока что-то решится. Я слышала, говорили, что самолеты все еще взлетают, и папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим, на юг.

Я буду думать над твоим письмом и буду писать каждый день, как ты это делал для меня во время той болезни…

Мне бы хотелось улететь! Здесь повсюду такой яркий свет, что даже если закрыть глаза, то все равно светло, как будто солнце светит в голове, и лучи выходят прямо из глаз. Наверное, от этого света я все время себе представляю тот корабль, на котором вы плыли в Америку: как будто я с вами: мы сидим на палубе — ты, Анхен (2) и я и смотрим на океан. Он вокруг, он повсюду, он очень светлый, мягкий и весь переливается. И мы качаемся на нем и как будто никуда не движемся. А ты говоришь, что это только так кажется; на самом деле мы очень быстро плывем к нашей цели. А я спрашиваю тебя — к какой цели? Ты молчишь, и Анхен молчит: мы обе ждем ответа от тебя.

Только что заходил папа, спросить, как мы устроились, и велел ложиться спать. Я не легла. Потом мы с ним вышли из спальни, и он мне сказал, чтобы я помогала маленьким и маме. Он мне сказал, что теперь многое изменилось, и он очень на меня рассчитывает. Я спросила: "Ты будешь мне приказывать?" Он ответил: "Нет. Больше никогда". Генрих, я не победила! Нет, это не победа. Ты был прав: нельзя, глупо желать победить волю родителей. Можно только оставаться самим собой и дождаться. Как ты был прав! Я прежде не могла выносить его взгляда, этого его выражения, с каким он выговаривает и Гюнтеру, и герру Науману (3) и мне! А теперь мне стало его жалко. Лучше бы он накричал.

Я пойду спать. Пусть он думает, что я подчинилась. Анхен бы не одобрила. Но ты все понимаешь, все, все! Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. …

…Приходила Блонди (4). Она привела щенка. Ты помнишь Блонди? Она внучка Берты. Блонди, наверное, как-то отвязалась, и я ее решила отвести вниз.. Папа не велел туда ходить без разрешения. А я, решившая быть послушной.., я пошла. Я хотела только отвести Блонди фрейлейн Браун, но вспомнила, что она очень ее не любит. И я села с Блонди в одной комнатке и стала ждать. Блонди на всех рычала, кто заходил, и вела себя странно. За ней пришел герр Гитлер, она только с ним пошла. Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду, где мне хочется. Я не просила; он сам мне разрешил. Может быть, я этим воспользуюсь. Здесь, внизу, все выглядит странно; иногда я не узнаю знакомых мне людей: у них другие лица и другие голоса. Помнишь, ты мне говорил, что после той болезни ты не мог никого сразу узнавать? Я тогда не могла тебя понять, а теперь понимаю. Я тоже как будто чем-то переболела. Если бы можно было поплавать с Людвигом! Я забыла тебя спросить, сколько живут дельфины! Я тебе признаюсь: я написала рассказ про Людвига, как он спас одного мальчика. Это не совсем все, как было; есть и мои фантазии. Мне так хочется тебе его показать. Я в этом рассказе думала над каждым словом. Я завтра тоже буду писать только важное, а то, наверное, тебе будет скучно читать про то, как я тут ничего не делаю, и мысли все разбежались. Мне почему-то хочется просто сидеть и писать тебе, просто так, обо всем: я представляю себе, что мы как будто сидим в нашей беседке, в Рейдсхольдсгрюне и разговариваем. Но я это вижу недолго — опять корабль, океан… Мы не плывем, никуда не движемся, но ты говоришь, что это не так. Откуда ты это знаешь? Если бы я могла показать тебе рассказ, ты бы сказал, есть ли у меня способности или нет? И что важнее: талант или опыт, знания? Что интереснее в пересказе? Папа мне говорил, что в моем возрасте исписал ворохи бумаги, но все зря, потому что в таком возрасте нечего сказать и нужно помнить — из "Фауста": …кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив». А я сейчас вспомнила другие строчки: "Когда всерьез владеет что-то вами, не станете вы гнаться за словами…" Я написала рассказ, потому что очень люблю Людвига.(5) Я его люблю больше почти всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин. Он ведь тебя вылечил.

Опять заходил папа. Он сказал, что все с нами будет хорошо.

Сегодня по Вильгельмштрассе прошли русские танки. Все об этом только и говорят. Еще говорят, что президент Геринг изменил фюреру (6), и его за это уволили с поста.

Мама плохо себя чувствует; у нее болит сердце, и мне приходится быть с маленькими. Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им твою любимую; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из "Фауста"; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Хайди ничего не понимает, думает, что это английская сказка. А Хельмут спросил, может ли и к нам тоже прилететь Мефистофель. И знаешь, что мы все начали после этого делать? То есть это, конечно, я предложила, а они поддержали. Сначала я думала, что это будет просто игра, развлечение для маленьких. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится. И я решила с ними помолиться, как учила бабушка (7). Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял молча и слушал. При папе я не смогла молиться. Нет, он ничего не сказал, даже не усмехнулся. Он так смотрел, словно и сам хотел помолиться с нами. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась, как бабушка, которая тоже тверда — в вере. Помнишь, Генрих, это был тот вопрос, который ты мне задавал в последнем письме: верю ли я в бога? В том письме, которое я не отправила, я тебе легко ответила, что не верю. И вот теперь я уже твердо повторю: я не верю. Я это навсегда тут поняла. Я не верю в бога, но, получается, подозреваю, что есть дьявол? То есть искушение. И что здесь оно грязное. Я же молилась, потому что… мне захотелось… умыться, вымыться даже или… хотя бы вымыть руки. Не знаю, как еще это объяснить. Ты подумай над этим, хорошо? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты мне говорил, что нужно изучать логику. Я буду изучать, я вообще решила, что, когда мы вернемся домой, я попрошу папу дать мне те книги, о которых ты мне писал. Я их возьму с собой, когда мы уедем на юг.

23 апреля.

Нас не выпускают гулять в сад. Очень много раненных осколками…

…Я вижу все меньше знакомых мне людей. Они прощаются с папой и мамой так, точно уходят на час или на два. Но они больше не возвращаются.

Сегодня мама привела нас к герру Гитлеру, и мы пели Шуберта. Папа на губной гармошке пробовал играть "Соль минор" Баха. Мы смеялись. Герр Гитлер обещал, что скоро мы вернемся домой, потому что с юго-запада начался прорыв большой армии и танков (8).

Папа мне сказал, что президент Геринг — не изменник; просто он думает, что все, кто в бомбоубежище, не могут отсюда ни с кем связаться. Но это не так. Папа говорит, что много трусов.

Но не все трусы. Я сегодня три раза спускалась вниз, и я видела министра фон Риббентропа. Я слышала, что он говорил герру Гитлеру и папе: он не хотел уходить, просил его оставить. Папа его убеждал, а герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы, что, если министр хочет, пусть возьмет автомат — это лучшая дипломатия. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла себя заставить отойти.

Я подумала: а какая же от нас польза? Я бы все равно осталась с папой и мамой, но маленьких хорошо бы отсюда увезти. Они тихие, почти не играют. Мне тяжело на них смотреть.

Если бы мне с тобой поговорить хоть минутку! Мы бы придумали что-нибудь. Ты бы придумал! Я точно знаю, ты бы придумал, как убедить папу и маму отослать маленьких, хотя бы к бабушке. Как мне их убедить?! Я не знаю…

…(несколько раз, очень тщательно зачеркнуто). 25 апреля.

Я сердита на маму. Она мне сказала, что попросила доктора Швегерманна (9) дать мне пилюлю, от которой я спала весь день. Мама говорит, что я стала нервная. Это неправда! Я просто не все могу понять, а мне никто не объясняет. Сегодня герр Гитлер очень сильно кричал на кого-то, а когда я спросила — на кого, папа накричал на меня. Мама плачет, но ничего не говорит. Что-то случилось. Хельмут ходил вниз и там слышал, что говорила фрейлейн Кристиан, секретарь-машинистка, что Геринг — предатель. Но это же неправда, зачем же повторять?! Только странно, что он не может никого прислать, потому что я видела генерала Грейма и его жену Ханну (10) : они прилетели на самолете с юга. Значит, можно и улететь отсюда? Если самолет маленький, можно посадить только малышей, даже без Хельмута. Он сказал, что останется с папой, мамой и со мной, а Хильда пока будет ухаживать за малышами. Это было бы правильно, но все-таки лучше бы Хельмут тоже улетел. Он плачет каждую ночь. Он такой молодец: днем смешит всех и играет с Хайди вместо меня.

Генрих, я только сейчас стала чувствовать, как я их люблю — Хельмута и сестренок! Они немножко подрастут, и ты увидишь, какие они! Они могут быть настоящими друзьями, хоть еще и такие маленькие! И опять я вспоминаю, как ты был прав, когда писал — как это здорово, что у меня их так много, что я впятеро счастливая, а ты и Анхен — только вдвое. Я их очень люблю… Сейчас прилетел еще один самолет; он сел на Ост-Весте…

Генрих, я видела твоего папу!!! Он здесь, он с нами!!! Я тебе сейчас все расскажу! Он сейчас спит. Он очень устал. Он прилетел на каком-то смешном самолете и сказал, что сел "на голову русским". Сначала его никто не узнал, потому, что он был с бородой, усами и в парике, и в форме фельдфебеля. Его узнала только Блонди; она поставила ему на грудь лапы и виляла хвостом. Это мне рассказала мама. Я побежала к нему, и он — ты только подумай — он хотел меня взять на руки, как раньше!!! Мы так смеялись, хохотали! Он сказал, что я тут вытянулась, как росток без света.

Мама сказала, чтобы я закончила письмо, потому что его можно передать.

Я не знаю, как закончить: я еще ничего тебе не сказала.

Генрих, я … (эти два слова тщательно зачеркнуты, но читаются).

Сегодня почти час не обстреливали. Мы выходили в сад. Мама говорила с твоим папой, потом у нее заболело сердце, и она присела отдохнуть. Твой папа нашел для меня крокус. Я его спросила, что с нами будет. Он сказал, что хочет нас отсюда забрать. Но ему нужен другой самолет; он его раздобудет и прилетит за нами и за мамой. "Если не прилечу, значит, меня сбили. Тогда выйдете под землей.

Вас выведет сахиб". (11) Я видела, как мама кивнула ему. У нее было светлое лицо. Он сказал мне, чтобы я не боялась.

Я спросила его, что будет потом: с моим папой, с твоим дядей Рудольфом (12), вообще с немцами, и что будет с ним, если его возьмут в плен? Он ответил, что таких игроков, которые не справились, выводят из команды. Но команда продолжит игру — чтобы я это твердо помнила. Я спросила: как же ее продолжить, если все разбомбили и взорвали — папа об этом все время говорил по радио? Мама на меня накричала, назвала несносной и бесчувственной. Твой папа взял нас обеих за руки и сказал, чтобы мы не ссорились, потому что в Германии наступает время женщин и что женщин победить нельзя.

Мне удалось остаться ненадолго с твоим папой, и я … нарушила нашу клятву, Генрих. Я показала ему "Трубку" (13) и предложила отдать ему ее. Он сказал, что подумает.

Начали обстреливать…

…

Сегодня 28-е. Нас вывезут через два дня. Или мы уйдем. Я сказала об этом маленьким. Они сразу стали собирать игрушки. Им плохо здесь! Они долго не выдержат.

Мама закончила письмо нашему старшему брату Харальду. (14) Она попросила меня показать ей мое письмо для тебя. Я сказала, что уже его отдала. Мне так стыдно. Я никогда до этого так не врала маме.

Мне удалось прийти к твоему отцу на минутку вниз и спросить: нужно ли мне сказать тебе в письме что-то такое, что говорят, когда знают, что больше не встретятся? Он сказал: "На всякий случай скажи. Ты уже выросла, понимаешь, что ни фюрер, ни твой отец, ни я — никто из нас уже не может отвечать за свои слова, как прежде. Это уже не в нашей власти". Он меня поцеловал. Я напомнила про "трубку". Он сказал, чтобы я оставила "игрушку" себе. Я все поняла. Он не захотел отобрать у меня последнюю надежду. Или он подумал, что это тоже не должно оставаться?

Но твой папа честный. Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Сейчас мне нужно отдать письмо. Потом пойду наверх, к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше мы были мы, а теперь, с этой минуты, есть они и я.

Генрих, ты помнишь, как мы с тобой убежали в нашем саду, в Рейхольсгрюне, и прятались целую ночь… Помнишь, что я тогда сделала и как тебе это не понравилось? А если бы я это сделала теперь? Ты тогда сказал, что целуются одни девчонки… А теперь? Можно, я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь.., но я уже… представила… Мне так хорошо, что у меня это есть, очень уже давно, с самого нашего детства, когда мы с тобой первый раз встретились. И что это выросло и теперь такое же, как у взрослых, как у твоей мамы к твоему отцу. Я всегда им так завидовала!

Не думай, что я предательница. Я люблю папу и маму, я их не сужу, и это так и должно быть, что мы будем все вместе.

Я слабая… Но у меня есть Гете…

Нельзя и некуда идти,

Да если даже уйти от стражи,

Что хуже участи бродяжьей?

С сумою, по чужим, одной

Шататься с совестью больной,

Всегда с оглядкой, нет ли сзади

Врагов и сыщиков в засаде!

Генрих…

И вижу я живо

Походку его,

И стан горделивый,

И глаз колдовство.

И слух мой чаруя,

Течет его речь,

И жар поцелуя

Грозит меня сжечь.

Где духу набраться,

Чтоб страх победить,

Рвануться, прижаться,

Руками обвить?

Генрих… Генрих…

Когда буду отдавать письмо, поцелую твоего папу.

Хельга.

Примечания:

1. Теодор Морелль — личный врач Гитлера, пичкавший его сомнительными препаратами. В 1944 году был отставлен от должности. Гитлер, однако, продолжал держать Морелля при себе, пока тот в апреле 1945-го не сбежал из Берлина.

2. Генрих и Анна — двойняшки, сын и дочь Маргариты Гесс и Роберта Лея.

3. Науман Вернер — статс-секретарь Министерства пропаганды. Преемник Геббельса — имперский министр народного просвещения и пропаганды в правительстве Деница.

4. Блонди — любимая овчарка Гитлера. Из потомства овчарки Берты, собаки Рудольфа Гесса.

5. Людвиг — дельфин. Одно их первых экспериментальных животных, при помощи которого делались попытки лечить нервные расстройства у детей.

6. …президент Геринг изменил фюреру… 23 апреля Геринг обратился к Гитлеру по радио с просьбой разрешить ему, Герингу, принять на себя функции руководителя правительства. Не сумев связаться с бункером, объявил, что если не получит ответа до 22.00, то будет считать это согласием. Гитлер запретил ему брать на себя инициативу, с чем Геринг согласился, однако по приказу Бормана все равно был арестован и объявлен государственным изменником.

7. "Бабушка" — фрау Катарина Геббельс, мать Йозефа Геббельса.

8. "Прорыв большой армии и танков" — Хельга, видимо, имеет в виду услышанные ею разговоры о начале контрнаступления 12-й армии генерала Венка, на которое до конца рассчитывал Гитлер.

9. Швегерманн — семейный врач Геббельсов.

10. Генерал Грейм и Ханна Рейч (известная летчица-спортсменка) сумели посадить самолет на автомагистраль недалеко от рейхсканцелярии 25 апреля. Гитлер назначил Грейма командующим люфтваффе вместо Геринга.

11. "Сахиб" — одна из загадочных фигур в окружении Гитлера. Тибетский лама. Был личным телохранителем сестры Гесса и ее детей.

12. "Твой дядя Рудольф" — Рудольф Гесс.

13. "Трубка" — видимо, один из подарков регента Тибета Квотухту, переданных Гитлеру перед установлением радиомоста между Берлином и Лхасой.

14. Гаральд — сын Магды Геббельс от первого брака.